Мы страшно раздражаемся, когда чего-то там нет, как будто на родине мы это все имеем.
Не могу понять, почему мы чего-то хотим от всех и ничего не хотим от себя?
Мы, конечно, не изменимся, но хотя бы осознаем…
От нас ничего не хотят и живут ненамного богаче.
Это не они хотят жить среди нас.
Это мы хотим жить среди них.
Почему?
Неужели мы чувствуем, что они лучше?
Так я скажу: среди нас есть такие, как в Стокгольме.
Они живут в монастырях. Наши монахи – шведы и есть.
По своей мягкости, тихости и незлобливости.
Вот я, если бы не был евреем и юмористом, жил бы в монастыре.
Это место, где меня все устраивает.
Повесить крест на грудь, как наши поп-звезды, не могу. Ее сразу хочется прижать в углу, узнать национальность и долго выпытывать, как это произошло.
Что ж ты повесила крест и не меняешься?
Оденься хоть приличнее.
«В советское время было веселей», – заявил парнишка в «Старой квартире».
Коммунальная квартира невольно этому способствует.
Как было весело, я хорошо знаю.
Я и был тем юмористом.
Советское время и шведам нравилось.
Сидели мы за забором, веселились на кухне, пели в лесах, читали в метро.
На Солженицыне была обложка «Сеченов».
Конечно, было веселей, дружней, сплоченнее.
А во что мы превратились, мы узнали от других, когда открыли ворота.
Мы же спрашиваем у врача:
– Доктор, как я? Что со мной?
Диагноз ставят со стороны.
Никакой президент нас не изменит.
Он сам из нас.
Он сам неизвестно как прорвался.
У нас путь наверх не может быть честным – категорически.
Почему ты в молодые годы пошел в райком партии или в КГБ?
Ну чем ты объяснишь?
Мы же все отказывались?!
Мы врали, извивались, уползали, прятались в дыры, но не вербовались же ж! Же ж!..
Можно продать свой голос, талант, мастерство.
А если этого нет, вы продаете душу и удивляетесь, почему вас избирают, веря на слово.
Наш диагноз – мы пока нецивилизованны.
У нас очень низкий процент попадания в унитаз, в плевательницу, в урну.
Язык, которым мы говорим, груб.
Мы переводим с мата.
Мы хорошо понимаем и любим силу, от этого покоряемся диктатуре и криминалу. И в тюрьме и в жизни. Вот что мне кажется:
1. Нам надо перестать ненавидеть кого бы то ни было.
2. Перестать раздражаться.
3. Перестать смешить.
4. Перестать бояться.
5. Перестать прислушиваться, а просто слушать.
6. Перестать просить.
7. Перестать унижаться.
8. Улыбаться. Через силу. Фальшиво. Но обязательно улыбаться.
Дальше:
С будущим президентом – контракт!
Он нам обеспечивает безопасность, свободу слова, правосудие, свободу каждому человеку и покой, то есть долговременность правил.
А кормежка, заработок, место жительства, образование, развлечение и работа – наше дело. И все.
Мы больше о нем не думаем.
У нас слишком много дел.
Ну что для меня Украина, если я живу здесь июль-август-сентябрь-октябрь-ноябрь. Пока не сравнивается погода. Когда сравнивается – перелетаю.
Я здесь родился.
В энциклопедическом словаре 1998 года на странице 396 между «жвалы» и «жвачные» есть «Жванецкое городище трипольской культуры у одноименного села на Украине. Хмельницкая область, оборонительный вал, остатки жилищ и двухъярусных гончарных горнов».
Так тысячу извинений, кто я такой? Кроме того, что еврей. Конечно, украинец.
Это в Америке я русский.
Сейчас за еврея в России, за русского в Америке можно получить по роже.
Так что выбираем среднее. Да чего тут прикидываться.
Нос и язык говорят сами.
Таким языком, какой владеет мной, говорят только на Украине, и только в одном месте.
Те, кто хотят меня уесть:
– Он своей одесской скороговорочкой что-то сказал, понять ничего нельзя. Просили повторить. Он смылся. На пленке прокручивали замедленно. Мура. Не смешно. Мы его предупреждали. У нас здесь болота, север. Нам помедленнее. Слинял. Ну, конечно, пара одесситов в зале очень смеялась, а потом не могли объяснить и на допросе молчали.
А как они объяснят? А что они объяснят?
Я пишу с акцентом, читаю с акцентом, и меня с акцентом слушают.
Как сказал Геннадий Викторович Хазанов в Австралии: «Жванецкого понимают только одесситы».
Тогда их многовато.
Наша любовь с Украиной взаимная. Я и не знал, что есть Жванецкое городище.
Было бы приятнее, чтоб в мою честь. Но и меня в его честь тоже хорошо. Понятно, откуда человек, и ему просто не крикнешь: «Езжайте к себе!»
Я у себя. Со своим городищем. Я никуда не уеду.
Подарил мне город Одесса землю, построил я на той земле дом, где окна заполнены морем наполовину.
Каждый кирпич в моем доме – ваш аплодисмент.
Дом красивый.
Стоит на ваших руках.
Пока еще пустой.
Я сижу наверху.
Передо мной мое Черное голубое море.
Внизу крики, наверху чайки, дельтапланы, вдали белеет парус одинокий, еще дальше Лузановка, порт Южный. Передо мной мотается профессура, груженная луком, картошкой, черепицей, плиткой. Из Стамбула замурзанные ученые волокут мешки в Одессу.
То не люди, то пароходы.
«Академик Курчатов».
«Профессор Келдыш».
Пассажирский флот продали за долги, остался научный, и профессура возит.
На вопрос, что меня связывает с Украиной, хочется ответить: «А что вас связывает с родителями?» Откуда я знаю? Что-то связывает.
Вот похож – во‑первых.
Потом это – характер южный, такой же психованный, но не злой.
Кушать любит то, что они: борщ, селедочку, кашу гречневую с подливой и котлеты. Вареники с картошкой и луком и тоже с гречкой. Колбасу кровяную жаренную в собственном жиру. Рыбку небольшую, чтоб на тарелке и хвост и голова, а не кусок фюзеляжа.
Одессу люблю. Киев люблю, Днепропетровск уважаю. Это ж надо – столько вождей за такой период. Ялту люблю. Севастополь, Харьков, Донецк.
Выходишь на сцену – и не надо ничего объяснять.
И никто не просит помедленнее.
Он быстрее – они быстрее.
Это ж спасение. Я ж своей Одессе так благодарен за свою скороговорку. Потому и уцелел. Живо бы шею свернули.
Читаешь – все хохочут, начальство никак меня притормозить не может. Не понимает.
– Что, вы говорите, он только что сказал?
А там уже другое пошло.
– Да постойте, вот я не про то, что сейчас, а что предыдущее было? Это он про кого? Не пойму ни черта.
И слава богу. Выступление китайского сатирика перед советской страной.
Еще и с акцентом, еще и скороговоркой, еще и с намеками.
Тьфу ты, Господи…
Такие были времена. Единственное, в чем сходство, – раньше во Львов не звали и сейчас не зовут. Но, видимо, по разным причинам.
А помидоры?!
Нигде в мире нет таких помидоров, как микадо.
А абрикосы?
А сливы?
Нет. Капитализм, конечно, продвинутый строй, но помидоров таких там нет, и абрикосов, и слив. Они там твердые и круглые, чтоб машина их убирала и ела.
А клубника ихняя?
Если я сяду есть ихнюю клубнику в первый ряд – весь симфонический оркестр встанет и уйдет, невзирая на Владимира Спивакова.
Что еще меня связывает с Украиной, кроме еды, моря, воздуха, юмора… Видимо, люди, с трудом живущие на ее земле.
Мы же не уехали в Москву когда-то сами. Нас же выгнали. Карцева, Ильченко и меня.
Тут такие ребята руководили – не спасешься. И стали мы искать в Питере, в Москве. Нашли целую одесскую колонию – «одеколон», образовали Всемирный клуб одесситов.
И теперь, куда бы мы ни перемещались по всему земному шару, мы в пределах Всемирного клуба одесситов.
Как встретишь человека, который на каждом языке говорит с акцентом, который, перед тем как обратиться, стукнет в живот, а после того, как выскажется, толкнет в спину, – это член нашего клуба.
А кто еще вслед красивой женщине будет смотреть с таким огорчением, что все ясно?! И что возраст. И что внуки. И что дети. И что не догнать. Хотя если б она дала слово сказать… Просто так… Она была бы моей через тридцать пять минут.
Это член нашего клуба.
Клуб только узаконил своих. Первые члены клуба появились двести пять лет назад и размножились по всему миру.
Что связывает меня с Украиной?
Как люди здесь живут, вы знаете лучше меня.
А хоть дурная, но стабильность.
Хоть партий много, а фашистов нет. Войн нет.
Не мешало бы личностей ярких побольше, так их недаром Москва забирала, да и Киев не жалел.
А что Одесса, что Киев – поднимаются потихоньку, сам видел.
Конечно, хорошо бы большую родину восстановить. Но вряд ли кто за это проголосует.
А я перелетаю, как птица.
На Украине напишу, в России почитаю.
И счастлив бываю.
И не ядовит.
Оттого что не унижен.
И не озлоблен.
А полон сочувствия.
